Тоталитаризм легистов

У всех рассмотренных нами выше философских школ, начиная от конфуцианской и до даосской, наблюдается один общий предмет. Их основатели беспокоились по поводу положения обделенного народа Древнего Китая, придавленного нищетой, терзаемого правителями и войной. Они все подвергали критике правителей, предлагали запретить или облегчить поборы и притеснения с их стороны, а также искали пути прекращения войн.

Представители направления в философии, которое нам теперь предстоит изучить, тоже занимались исследованием условий существования государства. Их занимала, однако, не проблема систематизации сословий своего народа, а поиск причин периодического проявления им неповиновения; причин не его нищеты, а того, почему он отказывается достаточно упорно трудиться ради обогащения своих правителей; не причин войны, а того, почему народ не испытывает желания в ней участвовать. Они объясняли такие причины по большому счету приверженностью народа идеалам конфуцианства и моизма, якобы возбуждавшим у него недовольство и способствовавшим его нравственному разложению.

Философия, известная под названием легизм («школа законников»), в значительной степени представляется философией контрреволюции, служащей защите власти правителя от набиравших напористость воззрений, будто правительство существует ради народа, а не правителя. То есть, если какое-то правительство не может отстоять интересы народа, оно подлежит осуждению.

Многие ученые заявляли, а кое-кто заявляет до сих пор, что легистов вообще нельзя называть контрреволюционерами. Сами легисты считали себя смелыми первопроходцами, объявившими новое учение для новой эпохи. Они заклеймили конфуцианцев и моистов как застрявших в отжившей свое традиции ретроградов, цепляющихся за обветшалые теории и не желающих видеть мир, пользующийся благами прогресса.

Животрепещущий вопрос относительно того, кого считать носителем по-настоящему передовых взглядом, а кого – откровенными реакционерами, затуманивался в силу нескольких факторов. Конфуций и сам иногда склонялся к ведению беседы с позиции

[90]

консерватора, хотя его программа в своей основе выглядела революционной. Конфуцианцы более позднего периода истории Китая превратились, или считали, будто превратились, в истинных традиционалистов, притом что их традиционализм приобрел своеобразный вид. Их легенды наполнили прошлое всевозможными атрибутами и традициями, на самом деле никогда не существовавшими ни на земле, ни на море, зато служившими причудливым отображением идеального мира, каким его представляли себе конфуцианцы. Эти легенды конфуцианцы описали в своих трудах и стали воспринимать в качестве изложения подлинных событий, причем многие из них вошли в собрания сочинений классического наследия. Так получилось, что сами конфуцианцы поверили в свою миссию, состоявшую в возврате к традициям старины, тогда как на самом деле они проповедовали абсолютные новшества. Конфуцианцы соглашались с теми, кто называл их традиционалистами, даже когда это совершенно не соответствовало действительности.

Сторонники конфуцианства отвергают управление государством посредством силы, проповедуя власть через убеждение подданных. Легисты выступали за учреждение мощного централизованного государства, пользующегося всей полнотой власти, подкрепленной угрозой суровых наказаний. Такая политика не устраивала не только конфуцианцев, но и подвластных феодалов, утрачивавших при ней свою собственную власть и даже относительно высокое положение. С точки зрения теории получается так, что «враг моего врага – мне друг», поэтому появилось предположение о том, будто конфуцианцы выступали в принципе сторонниками феодализма.

Кроме того, всем известно, что многие конфуцианцы находились на содержании мелких феодалов, и поэтому они совершенно определенно трепетно относились к отстаиванию их интересов. Нам известно, что Мэн-цзы питал безусловную чувственную привязанность к феодализму. Тем не менее совсем не факт, как иногда говорят, будто сторонники конфуцианства как направления в философии одобряли сохранение системы передачи положения в обществе и власти феодала по наследству. Наоборот, их упорство, с каким они требовали передачу государственных должностей, основанную на учете исключительно заслуг человека, откровенно шло вразрез с системой их передачи по наследству.

Вместе с тем легисты во многом совершенно справедливо претендовали на звание первопроходцев. Многие их предложения представлялись совершенно новыми. Они предлагали расколоть патриархальную семью, считавшуюся ими устаревшим атрибутом. Они выступали в защиту частной собственности на землю (но нужно отметить, что они к тому же пропагандировали такой жесткий государственный контроль над всей деятельностью подданных, что у частного владельца оставался только узкий выбор средств распоряжения своей землей). И они к тому же отдавали предпочтение строго централизованному правительству, функционирующему в рамках утвержденного и жесткого права, что выглядело чем-то новым.

Задачу перед собой легисты, однако, ставили не до конца новую. Они искали пути обретения правителем всего царства практически такого же рода абсолютной власти над его подданными, какой обладал феодал в «добрые старые времена», когда еще народ не начал задумываться о понятиях прав и свобод или разлагаться под влиянием конфуцианцев, заговоривших о таких вещах.

В этой связи важно отметить, что фактическая деятельность легистов с их теорией происходила главным образом на территории царства Цинь, находившегося на западной границе китайского мира. Мы располагаем сведениями о том, что уже в 361 году до н. э. китайцы в целом смотрели на Цинь как на государство, по сути населенное варварами. Мы постоянно натыкаемся на высказывания о том, что конфуцианское понятие ли и праведливости население Цинь еще не освоило.

[91]

В предыдущей главе мы обратили внимание на то, что, когда Сюнь-цзы после 300 года до н. э. посетил царство Цинь, он описал его народ простецким и неотесанным, страшащимся чиновников и весьма послушным. Что же касается чиновников, они тоже рьяно правили свою службу, курсировали исключительно между домом и канцелярией, избегая каких-либо собственных деловых соблазнов. И народ, и чиновники, отмечает Сюнь-цзы, представляли собой «весьма своеобразное единство», совершенно избавленное от распространенных в то время административных нелепостей. Понятно, что речь идет о народе, который не составит особого труда подчинить деспотической регламентации. На самом деле такая регламентация, заменявшая в древности право, в той или иной степени сохранялась в Китае во все времена.

Легисты воплощали в жизнь свои замыслы не в одном только царстве Цинь. Три самых известных легиста родились и явно провели большую часть своей жизни в районах, удаленных от центральных царств, которые, как считалось большинством китайцев, составляли наиболее культурно развитую часть Китая, где одновременно практически всеми признавался культ Конфуция. Неудивительно при таком раскладе, что они видели вещи иначе, чем конфуцианцы и даже монеты.

Существуют дополнительные отличия между философскими школами конфуцианцев и легистов. Конфуций воспитывался в весьма стесненных условиях жизни. Мэн-цзы считается отпрыском благородной семьи, но даже в этом не все до конца ясно; ведь если такой факт на самом деле подтвердился, тогда к его времени данная семья находилась в упадке. Зато два самых влиятельных философа школы легистов относились к семьям, в их время фактически правившим царствами Вэй и Хань соответственно. Тогда представляется вполне естественным, что они выступали по данному делу в пользу правителей, а не народа.

Тогда как почти все критики соглашаются в том, что точка зрения легистов фактически совпадает с точкой зрения их правителя, нам не следует предполагать, будто они пропагандировали свою политику в соответствии с системой деспотии. Наоборот, они пытаются убедить нас в том, что легисты и только они по-настоящему пекутся об интересах простого народа. И на самом деле, говорят они, легисты поддерживают суровое правительство; но правительство должно быть суровым ради блага самого народа точно так же, как солдатам приходится гибнуть ради общего блага, или пораженную гангреной плоть приходится терзать ради излечения недуга. Правитель наказывает представителей народа, утверждают легисты, исключительно ради собственного блага того же народа в целом.

Невзирая на то что легисты откровенно критиковали и презирали конфуцианство, у этих двух философских школ тем не менее к некоторым проблемам наблюдаются общие подходы. Конфуций сожалел о хаотической дезорганизации времен ничуть не меньше легистов и поддерживал централизацию власти, хотя при этом осуждал метод легистов по ее установлению. Хотя легисты подвергали Конфуция нападкам, они испытывали достаточное уважение к его репутации, чтобы притвориться в некоторых своих трудах, будто он обратился в легисты, и даже дошли до того, что вложили в его уста высказывания в пользу легизма. Более того, воззрения легистов позже пропитали конфуцианство в значительной степени, и теперь мы находим изложение воззрений легистов в произведениях классического конфуцианства. Даже «Лунь Юй» содержит многочисленные высказывания легистов, приписанные Конфуцию и вставленные в святая святых конфуцианской классики.

Сюнь-цзы перекидывает своего рода мост между конфуцианством и легизмом. Притом что он отвергал представления легистов как таковые, его догмат о злой сути человеческого естества и собственный авторитаризм совпадали с логикой легизма. Два

[92]

его самых знаменитых воспитанника принадлежали к школе легистов; один из них числится величайшим легистом из всех существовавших когда-либо.

Мо-цзы ненавидел войну, тогда как легисты видели в ней славное дело. Впрочем, его теория «отождествления с сюзереном», в соответствии с которой все, «что сюзерен считает правильным, его вассалы должны считать правильным; что сюзерен считает ошибочным, его вассалы должны считать ошибочным», выглядит прозрачным намеком на деспотизм. Мо-цзы к тому же пропагандировал систему поощрения народа за то, чтобы он «сообщал о добре и зле», совершенном остальными их соплеменниками, своему старшему по положению. Обратите внимание на то, что такая система очень напоминает систему доносительства, позже внедренную в царстве Цинь.

Сходство легизма откровеннее всего, однако, просматривается именно с даосизмом. На первый взгляд это выглядит наиболее удивительным, так как основное предназначение даосизма, позволю себе вам, любезный читатель, напомнить,заключалось в утверждении самости индивидуума. Кроме того, даосы яростно осуждали войну и деспотическое правительство. Как же в таком случае могли даосы связать себя с философией, приверженцы которой видели в войне естественный удел человека и выступали апологетами абсолютного тоталитарного деспотизма?

Это непостижимо до тех пор, пока не вспомнишь о двух аспектах даосизма, с трудом уживающихся один с другим. В сущности второго аспекта находим даосского мудреца, берущегося управлять миром посредством присвоения самых широких полномочий, предусмотренных самим Дао. Нам известно, что он «освобождает народ от мыслей и наполняет их животы, ослабляет их желания и укрепляет дух». Привлекательность таких идей легистов всем очевидна. Они использовали даосизм в качестве своего рода метафизического фона для их собственной системы, а также запросто подавляли или исправляли все, что противоречило их намерениям.

Легизм представляет собой философию, с которой трудно иметь дело. Во-первых, название «легизм» (близкий перевод китайского слова фацзя) не до конца передает смысл данной философии. Легисты на самом деле ставили во главу угла право, но только как средство, причем не единственное, для достижения своих целей. Более того, легисты отнюдь не были «законниками» в том смысле, что беспрекословно следовали букве закона и его толкованию специалистами. Фэн Юлань весьма справедливо указывает на то, что «связывать теорию школы легистов с юриспруденцией представляется большим заблуждением».

В силу таких причин кое-кто из ученых дошел до того, что начал говорить об этих философах как о реалистах. Тем самым они подразумевали то, что легисты не терпят сантиментов, «изворотливы» и поэтому поступают как реалисты. Но у такого названия тоже существовали изъяны. Легисты согласились бы с тем, что они реалисты, но совсем не факт, что нам тоже следует с ними согласиться. Они совершенно определенно видели некоторую часть действительности, но видели ли они всю ее целиком? У нас, как станет видно дальше, появятся все основания сомневаться в таком выводе.

Наиболее точное название, которого они на самом деле заслуживают, нам представляется, – «сторонники жесткой руки» или, еще лучше, «проповедники деспотизма», так как своим учением они утверждали, что человека следовало принуждать к жизни, работе, мыслительной деятельности, а по требованию правителя – отдать свою жизнь. И все это в интересах государства, причем без учета его индивидуальных желаний или благополучия. Но поскольку словосочетание «проповедник деспотизма» звучит длинно и неуклюже, мы будем экономить языковые средства и продолжим использовать ставшее привычным название «легисты».

Но говорить о существовании (хотя это делается сплошь и рядом) некоей «школы легистов» не совсем правильно. Ее теория, где упор на власть делается с невиданной до

[93]

сих пор силой, считается единственной среди основных философских течений, у которой отсутствует признанный основатель. Обратите внимание на то, что учителем величайшего легиста по имени Хань Фэй числится не легист, а конфуцианец Сюнь-цзы. Просто разные авторы в своих многочисленных трудах по-разному и в неодинаковой степени раскрыли род воззрений, которые мы объединяем под понятием «легизм». Известная путаница возникает оттого, что некоторых философов и авторов книг кое-кто из ученых относит к легистам, а кто-то нет. Кроме того, некоторые книги, названные легистскими, представляются чрезвычайно сложными, содержащими некоторые разделы, никак не связанные с легизмом вообще.

Обратите внимание на то, что большинство мужчин, числящихся легистами, служили чиновниками, обладавшими фактической административной властью. Стоит напомнить, что Конфуций или Мэн-цзы числились на государственной службе, однако в круг их обязанностей входило всего лишь предоставление услуг в качестве «консультантов». Сюнь-цзы единственный среди ведущих конфуцианцев служил настоящим управленцем, и в каком-то смысле он допустил отклонение в сторону легизма.

Вероятно, самым первым человеком, заслужившим звание легиста, следует назвать Гуань Чжуна, в VII веке до н. э. прославившегося на посту главного министра царства Ци. Однако его не всегда причисляли к легистам, да и корректность такого ярлыка вызывает сомнения; притом что у нас отсутствует большая доля информации о его воззрениях, те, что нам известны, выглядят скорее близкими конфуцианским идеям. Его называют автором книги, известной как «Гуань-цзы», на самом деле представляющей собой сборник очерков более поздних философов. Кое-кого из них по тону изложения можно отнести к легистам, кого-то – нельзя.

Шэнь Бухай, который умер в 337 году до н. э., на протяжении 15 лет служил канцлером при дворе династии Хань; все это время, как говорят, вверенное его заботам царство находилось под толковым управлением и располагало сильными армиями. Книга, названная его именем, пользовалась значительным авторитетом во времена династии Хань, но теперь она считается утраченной. Особый упор он делал на совершенствовании административных методов для правительства (по-китайски они называются игу).

Шэнь Дао жил в то же время, что и Мэн-цзы, то есть около 300 года до н. э. Он родился в царстве Чжао, но служил при дворе в царстве Ци; однако есть сомнения в том, что он на самом деле служил на административной должности. Его можно отнести к даосам, а также к легистам, и он делал акцент на таком понятии, как ши, то есть власти и положении в обществе, которое нам предстоит рассмотреть подробнее чуть позже. Приписываемый ему литературный труд считается подделкой.

Список имен легистов и признанных легистов можно значительно расширить, только вот особого смысла в этом не просматривается. Самым заслуженным и при всех его противоречиях самым интересным из первых легистов можно назвать Шан Яна (известного еще под именем Вэй Яна или Гунсунь Яна), скончавшегося в 338 году до н. э. У него существовали тесные связи с правящим домом другого государства, но служил он чиновником при главном министре царства Вэй. Говорили, что этот главный министр, узнав о своей смертельной болезни, попросил своего правителя назначить Шан Яна его преемником. Если этого не сделать, предупредил смертельно больной сановник, Шан Яна придется казнить, так как он мог превратиться в опасного врага, если вдруг перейдет на службу в другое государство. Но, если верить легенде, правитель царства Вэй не сделал ни того ни другого, к не заставившему себя долго ждать своему глубочайшему сожалению.

Вскоре после этого до Шан Яна дошли слухи о том, что ван западного региона Цинь ищет толковых мужчин, способных помочь ему усилить свое государство и укрепить его

[94]

военную мощь. Шан Ян отправился в Цинь, быстро заслужил расположение вана и получил должность при его дворе. Он предложил радикальные реформы, против которых выступили остальные мандарины, но все-таки получил одобрение со стороны правителя. Авторы трактата «Ши цзи», написанного при династии Хань, сообщают нам следующее:

«Своим декретом он постановил организовать народ по группам семей, несущим обоюдную ответственность за правомерное поведение друг друга и разделяющим наказания за проступки друг друга. Того, кто не осудил преступника, следует разделить пополам по линии талии; тому, кто осудил преступника, причитается вознаграждение, как за лишение головы вражеского солдата; тому, кто предоставил кров преступнику, полагается наказание, как за переход на сторону врага. Семью, включающую двух взрослых мужчин, следует разделить на две части или обложить ее двойными поборами. Военное мастерство правителю следует поощрять присвоением дворянского звания в соответствии с табелью о рангах. Те, кто подрался из личной неприязни, достоин наказания в соответствии с тяжестью нанесенных ими друг другу обид. Всех от мала до велика следует принуждать к производительному труду по основным профессиям хлеборобов и ткачей; тех, кто собрал большое количество зерна или изготовил шелка, следует освобождать от принудительного труда (барщины). Тех, кто искал выгоду в отхожем промысле [торговле и ремеслах], а также тунеядцев и нищих следует обращать в рабов. Членов правящей семьи не следует причислять к данной категории подданных, если они продемонстрировали воинскую доблесть.

Данным декретом определялись различия между благородными и подлыми сословиями, а также между разрядами в иерархии табели о рангах. В нем к тому же указано, какие земли, слуги со служанками и одежда положены различным семьям в соответствии с их местом в данной табели. Людей заслуженных следует высоко почитать, а тех, кто не отличился большими заслугами, даже притом что они могут считаться людьми весьма состоятельными, нельзя отмечать незаслуженными знаками отличия.

Когда этот декрет был уже готов, Шан Ян не торопился с его обнародованием, так как боялся, что народу он придется не по душе. Поэтому он заготовил столб длиной девять метров, который установили у южных ворот столицы. Собрав народ, он пообещал 10 мер золота тому, кто сможет его переместить к северным воротам. Народ подивился егопредложению, но никто не взялся за такое дело. Тогда Шан Ян сказал: «Я дам 50 мер золота тому, кто сможет переместить его туда». Один мужчина переставил столб, куда ему было сказано, и Шан Ян немедленно выдал ему 50 мер золота, чтобы продемонстрировать свою честность в исполнении обещаний».

Само упоминание о предоставлении титулов за военные заслуги служит показателем того, что на самом деле ставилось главной целью тогдашней реформы. Мы заметили, что в то время шло большое противостояние между несколькими царствами за право управления на всей территории Китая. Конфуцианцы утверждали, будто таким правом можно заручиться благодаря своей доблести. Легисты назвали такой вариант откровенной глупостью и предложили путь овладения властью над всей страной через ее покорение; для достижения такой цели правитель должен создать богатое государство, установить в нем жесткий порядок и научить народ военному делу.

Народ царства Цин нашел эти новые указания тягостными и возроптал на их авторов. Наследный принц нарушил закон. Чтобы преподнести наглядный урок народу, Шан Ян наказал наставника наследного принца и приказал выжечь позорное клеймо на теле его учителя. После этого законы возымели свое действие. Кто-то принялся нахваливать навязанные народу законы; Шан Ян приказал таких наглецов высылать в дикие места за то, что они позволили себе вообще высказываться по поводу права. В царстве Цинь наступил должный порядок.

[95]

Шан Ян со своими реформами, если верить авторам дошедших до нас летописей, преследовал сразу несколько целей. Царство Цинь удалось выделить из группы небольших феодальных территорий и превратить его в строго централизованное государство, стержнем которого служила жесткая бюрократическая структура. Власть аристократических семей удалось радикально ограничить, зато появилась новая иерархия чиновников, отмеченных военными заслугами. В то же самое время стали подвергать строжайшему наказанию использование оружия в ходе разбойных нападений и разрешения частных споров (то есть применение оружия допускалось исключительно в интересах государства). Предпринималась попытка раскола патриархальной семьи одновременно через принуждение ее родственников к обособленной жизни под угрозой увеличения поборов, а также стимулирование их к слежке друг за другом в качестве доносчиков. Поощрялось занятие земледелием и ткачеством, в то время как торговле (считавшейся бесполезным занятием) ставились всевозможные препятствия.

Пришлось провести изменение и стандартизацию мер и весов.

Говорили, будто Шан Ян внедрил частную собственность на землю, казавшуюся спасением в условиях феодализма, когда тот, кто обрабатывал землю, делал это в интересах ее владельца, который, в свою очередь, получал ее от своего господина. Такое изменение вполне могло прийти из царства Цинь; но некоторые ученые совсем недавно пришли к выводу о том, что такой процесс происходил постепенно на всей территории Китая как результат разложения феодальной системы.

Шан Ян способствовал своей деятельностью обогащению царства Цинь и укреплению мощи его армии. На его восточных границах кое-какие области давно оставались предметом спора между правителями царства Цинь и Вэй. В 341 году до н. э. после того, как правитель Вэй потерпел поражение от армии соседнего государства, Шан Ян возглавил войско Циней, вторгшееся в области Вэй. Следует помнить, что изначально Шан Ян служил при дворе правителя Вэй; так что он лично знал цесаревича, возглавлявшего армию Вэй, выставленную против него. Шан Ян предложил цесаревичу встретиться и уладить все разногласия в духе, подходящем для старых друзей. Цесаревич с ним согласился и попал в засаду, устроенную Шан Яном. Цесаревича взяли в плен, его армию разгромили, и правителю Цинь досталась спорная территория.

Шан Ян получил благородный титул и крупную вотчину. Как бы то ни было, народ Цинь в целом его не любил; на самом деле известно, что из-за своих законов он стал настолько непопулярным сановником, что не осмеливался выходить из дома без надежного отряда телохранителей. Когда правивший ван царства Цинь умер и его сменил наследный цесаревич, учителей которого Шан Ян в свое время покарал, нашему легисту пришлось спасаться бегством. В конечном счете с ним все-таки расправились, как говорят, привязали к колесницам и разорвали на части.

До нас дошел труд «Книга правителя области Шан», якобы написанный Шан Яном. Известный нидерландский китаевед Ян Юлиус Лодевейк Дѐйвендак, изучивший и выполнивший его перевод на английский язык, полагает, однако, что Шан Ян не имеет к написанию упомянутого труда никакого отношения. Он представляет собой сборник произведений нескольких авторов-легистов, вызывающий большой интерес и ценный даже притом, что точное время написания его частей устанавливается с большим трудом.

С познавательной точки зрения самым интересным из всех легистов считается Хань Фэй, умерший в 233 году до н. э. Его связывали кровные узы с правящей семьей царства Хань, располагавшегося к востоку от Цинь. Из-за косноязычия ему пришлось обратиться к литературному жанру как средству выражения накопившихся у него мыслей. Он с большим рвением взялся за освоение разнообразных наук, но особый интерес проявлял к праву и теории государственного управления. Он прилично познакомился со своими предшественниками, разработавшими постулаты теории легистов, а учился у

[96]

конфуцианца по имени Сюнь-цзы. В одной с ним группе у Сюнь-цзы учился некто Ли Сы – человек приблизительно его собственного возраста, начинавший карьеру при дворе правителя южного царства Чу. Говорили, что Ли Сы признавал, что Хань Фэй превосходил его по своим способностям; в это вполне можно поверить, так как на самом деле сравнения между ними никто не проводил.

Хань Фэя серьезно беспокоила слабость его родного царства, и он неоднократно призывал правителя Хань усилить его. Хотя его программа несколько напоминала программу реформ Шан Яна, Хань Фэй предлагал свои собственные соображения и критически воспринимал все остальные модели. Никакого внимания на него никто не обращал. Разочарованный и рассерженный, он излил свои мысли в нескольких подробных исследованиях. Два из них попали в руки правителя Цинь, который воскликнул: «Ах, если бы мне удалось только лишь повидаться с этим человеком и познакомиться с ним, то и умереть не жалко». Такая возможность ему представилась в 233 году до н. э., когда Хань Фэя прислали в Цинь в качестве посланника двора Хань. Этому правителю Цинь Хань Фэй пришелся по душе, и ему понравились его произведения, поэтому он решил предложить ему место в своем правительстве.

Бывший однокашник Хань Фэя по имени Ли Сы уже находился при дворе Цинь на протяжении около 14 лет и служил там одним из его министров. Его вполне могло посетить беспокойство в связи с перспективой получить в качестве соперника блистательного Хань Фэя, и он на самом деле мог опасаться за его лояльность царю Цинь. В любом случае он обратил внимание царя на то, что Хань Фэй мог сопротивляться планам завоевания его собственного государства, и позаботился о заточении нашего философа в тюрьму. Водворив Хань Фэя в узилище, Ли Сы смог заставить его наложить на себя руки.

Из книги под названием «Хань Фэй-цзы» мы получаем наиболее полную и зрелую картину философии легистов. В ней содержится несколько исследований Хань Фэя, если не в изначальном виде, то в очень близком к изначальному варианте. Но очерками данного философа ее содержание не исчерпывается. К ним примешана большая масса произведений еще кое-кого из легистов, а также творения даже совсем не приверженцев легизма. Поэтому данной книгой следует пользоваться с должной осмотрительностью.

Как сторонники всех остальных философских школ, легисты предлагали свой собственный вариант истории, но по многим параметрам он откровенно напоминал версию их главных оппонентов, то есть конфуцианцев. Легисты не отрицали (хотя вполне могли) факт существования в былинные времена совершенномудрых императоров Яо и Шуня, смиренно отрекшихся от престола, что во времена их правления люди по большому счету придерживались принципов добродетели. Однако всем этим фактам они давали свое особое толкование. Хань Фэй написал следующее:

«В древности мужчины не пахали, а для пропитания хватало [диких] трав и древесных [плодов]: женщины не ткали, а для одежды хватало звериных шкур. Усилий [они] не прилагали, а для жизни [им] хватало; народ был малочисленным, а запасов было в избытке. Поэтому в народе не было борьбы. Потому-то и не было щедрых наград, не применялось строгих наказаний, а народ управлялся сам собой. Ныне же пять детей не считается слишком много, а у каждого из них имеется еще по пять детей; дед еще не умер, а [уже] имеет двадцать пять внуков. Потому-то народ такой многочисленный и испытывает недостаток в припасах, трудится изо всех сил, а пропитания на всех не хватает. Поэтому в народе [идет] борьба. И, даже удвоив награды и ужесточив наказания, не избежишь смут.

[Когда] Яо правил Поднебесной, он не обрезал траву на крыше дома и не обтесывал бревна, [строя дом]; питался он грубым зерном, похлебку варил из диких трав, зимой носил шубу из оленьей шкуры, летом – платье из конопли; [ныне] одежда и пища [даже

[97]

у] привратника не такие бедные. [Когда] Юй правил Поднебесной, он сам шагал впереди [своего] народа с сохой и заступом, бедра у него были тощими, на голенях не было ни волоска, [ныне] даже труд раба не такой горестный. Отсюда ясно, что тот, кто в древности уступал [другому свое положение] сына неба, тот на самом деле отказывался от одежды и пищи привратника и избавлялся от трудов раба. Поэтому передать Поднебесную [другому] не считалось чем-то выдающимся. Ныне же когда умирает уездный начальник, то его потомки в нескольких поколениях [продолжают] разъезжать в экипажах, потому люди и ценят этот [пост]. Поэтому в своих уступках люди легко отказывались от [положения] сына неба в древности, но с трудом уйдут с поста уездного начальника сейчас, [ибо] бедность и богатство – это не одно и то же».

«Поэтому если в древности легко отказывались от имущества, – говорится в «Хань Фэй-цзы», – то это не от человеколюбия, а оттого, что имущества было много». Поэтому в древности правителю было выгодно проявлять великодушие и справедливость, и в те времена человек, обладавший такими чертами характера, мог рассчитывать на царский престол.

В одном отношении Хань Фэй нелицеприятно критиковал правителей, которых боготворили конфуцианцы; он обвинял их в фактическом разложении мирового порядка. Уступившие свои престолы простолюдинам Яо и Шунь обращались с вассалами как с сюзеренами. Основатели династий Шан и Чжоу, которых конфуцианцы восхваляли как исполнителей священной миссии, спасших народ от деспотии, на самом деле просто погубили своих суверенов. Тем самым они подорвали уважение к освященной законом власти. Здесь мы ясно видим Хань Фэя в качестве цесаревича, встревоженного посягательствами на престиж сословия, к которому он сам принадлежал.

Даже в старину, сообщает Хань Фэй, в различные периоды истории требовались свои особенные методы, а насколько еще это справедливо, когда времена радикально поменялись? Мудрец рассказывает легенду о земледельце из царства Сун, на поле которого торчал пень. Заяц бежал, наткнулся на пень, сломал себе шею и околел. Тогда земледелец забросил свою соху и стал ожидать у пня, надеясь снова добыть зайца. Но снова добыть зайца оказалось невозможно, и сам он стал посмешищем в Сун. Те, которые ныне желают методами древних правителей управлять современным народом, занимаются таким же «ожиданием у пня».

Хань Фэй возлагает большую долю вины за царящий в Поднебесной беспорядок на таких «непутевых ученых», клевещущих на своих правителей восхвалением старины и разбазаривающих время на бесполезные словопрения. Чем больше подданных займется учебой, тем меньше народа будет заниматься выращиванием продовольственных культур, укреплением государства и обогащением правителя. Вредным Хань Фэй называет даже овладение искусством ведения современной войны. Чем больше тех, кто изучает тактику боя, тем меньше ратников, которых можно поставить в первую шеренгу боевого порядка войска.

Он заявил, что таких ученых следует подвергнуть наказанию, заставить прекратить свое вредное занятие и заняться полезным делом. Но вместо того, чтобы все это сделать, жалуется он, правители соревнуются друг перед другом в предоставлении таким людям всевозможных почестей, и вполне естественно остальные бездельники пытаются этим бестолковым ученым подражать. Когда появляется шанс разбогатеть и заполучить власть, просто занимаясь учебой, когда от тебя не требуется ни большого труда, ни подвергать себя опасности, кто откажется сесть за школьную парту?

Таким манером все больше мужчин отрывается от плодотворной деятельности, тем самым слабеет государство и хозяйство, множится общая нищета. Дальше Хань Фэй предупреждает правителей, почитающих ученых и благочестивых людей, невзирая на их

[98]

простонародное происхождение, о том, что на самом деле они подрывают престиж их собственного сословия, и тем самым навлекают беду на себя самих как монархов. Он доходит до того, что отвергает пользу литературы как таковой, такими вот словами: «В царстве умного правителя не держат никаких книг, а просвещению народа служат законы. От прежних царей не осталось никаких высказываний; роль учителей играют сановники».

В своих разоблачениях Хань Фэй часто к конфуцианцам примешивает еще и моистов. Он точно так же называет совратителями своей эпохи, лживыми болтунами, разбойниками купцов и ремесленников, загребающих огромный барыш за счет земледельцев. Не жалует он и чиновников, пользующихся своим служебным положением ради своекорыстных расчетов. Представления легистов о человеческой сущности очень отличались от представлений о ней конфуцианцев. Мэн-цзы, как мы уже убедились, считал человеческое естество добрым, тогда как Сюнь-цзы утверждал, что оно порочное. Но притом что Сюнь-цзы утверждал, что все люди рождались «корыстными, порочными и нечестивыми» тварями, он все-таки верил в возможность превращения их через просвещение также в совершенно благочестивые и заслуживающие доверия существа. В нашем исследовании трудов Сюнь-цзы мы отметили, что это преобразование выглядит где-то загадочным, так как учителя сами по себе остаются людьми, и поэтому они изначально порочны. Одновременно Сюнь-цзы однозначно исключает вмешательство в этот процесс какого-либо сверхъестественного посредника.

Сюнь-цзы, как и подавляющее большинство легистов, служил чиновником с четко обозначенным кругом обязанностей, и он мог посвящать часть своей жизни карьере начальника службы общественного порядка. В правоохранительных органах можно встретить сотрудников, относящихся с оптимизмом к человеческому естеству, но очень редко; их опыт заставляет их смотреть на человечество в целом с большим подозрением. Сюнь-цзы тоже не обольщался человеческой натурой, но как конфуцианец он нашел способ преодоления такой сложности, пожертвовав при этом самой логикой. Его ученик Хань Фэй в этом плане пользовался непоколебимой логикой. Как и остальные легисты, он воспринял такое представление, что люди своекорыстны, и никак не пытался его умерить. Он высказался следующим образом: «Империей можно управлять, только познав человеческое естество. Людям что-то нравится, а что-то не нравится; следовательно, их можно держать в повиновении посредством вознаграждений и наказаний. На их основе можно вводить в действие запреты и указания, а тем самым образуется целостная система управления народом. Правителю для предохранения своего верховенства остается только прочно держаться за эти рычаги [поощрения и наказания]… С помощью этих рычагов он распоряжается жизнью и смертью подданных. Удержание масс в подчинении обеспечивается одной только силой».

Своекорыстие Хань Фэй считал господствующим правилом даже внутри семьи. «Когда рождается мальчик, – написал он в одном своем исследовании, – отец и мать поздравляют друг друга, но если рождается девочка, они приговаривают ее к смерти… Причина такого отличия в поведении заключается в том, что родители думают о том, как им будет выгоднее в будущем, и прикидывают заранее, что в конечном счете принесет доход. Таким образом, даже отношение родителей к своим детям отмечено погоней за выгодой. Насколько еще более мощным фактором выглядит погоня за выгодой в отношениях, далеких от привязанности, существующей между отцом и его ребенком?»

Если исходить из того, что человеческое естество именно таково, тогда представляется откровенно глупым и опасным полагаться на такие достоинства, как благодарность и преданность в сфере политической деятельности. Хань Фэй фактически сформулировал предположение о том, будто подданные и министры так устроены, что все они без исключения готовы убивать своих сюзеренов, сменять их у кормила власти и

[99]

захватывать их богатства, если только у них появится на это шанс, причем без угрозы какого-либо наказания. Только неослабная бдительность суверена и своевременное подавление опасных тенденций в обществе, от которых, по утверждению Хань Фэя, не избавлены даже самые внешне преданные советники, позволят правителю сохранить свое положение или даже саму жизнь.

Такой психологический анализ легистов во многом напоминает логику дрессировщика львов с тиграми, наблюдающего за своими питомцами. Говорят (а у автора настоящего труда не сложилось по жизни испытать ремесло дрессировки львов), что этих огромных кошек нельзя по-настоящему одомашнить, поэтому требуется постоянно относиться к ним с опаской и управлять их поведением посредством поощрений и наказаний. Точно такой же подход легисты предлагают применять к представителям рода людского. Разве такой анализ и порядок действий на самом деле не подходит человеку?

Со всей определенностью приходится признать следующее: если личный интерес рассматривать в самом широком смысле данного понятия, тогда все поступки людей определяются именно им. Когда-то автор познакомился с женщиной, которая сказала, что всегда будет поступать только честно потому, что собирается вознестись на Небеса. Других людей удерживает от неэтичных поступков то, что они высоко ценят уважение окружающих, больше той выгоды, которую сулят подобные поступки. Некоторые люди сделают то, что считают правильным, даже если никто не будет знать об их поступках, потому, что они высоко ставят собственное достоинство; такие люди иногда говорят: «Я не усну ночью, если такое вдруг совершу».

Все такие нравственные побуждения можно истолковать с точки зрения корысти, но в этих случаях корысть следует оценивать особым и сложным способом. Те, кто занимается изучением зоопсихологии, признают, что такие факторы, как условные рефлексы и замещающие побудители, совсем не упрощают у животных психических процессов. Психические процессы у человека протекают еще сложнее.

Критика психологии легистов со стороны конфуцианцев тем самым может заключаться в чрезмерном ее упрощении. Их психологи не учитывают то, на что особое внимание обращали все конфуцианцы: громадную роль образования в преобразовании природы и социализации людей. Причем они к тому же не признают, что при всей справедливости вывода о побуждении людей к действию их желаниями они могут захотеть все подряд. Они могут возжелать, например, доверия к себе даже сильнее, чем денег. Таким образом, конфуцианцы могли бы заявить о том, что искренний предводитель, подданные которого чувствуют его зависимость от них, может рассчитывать на более добросовестную их службу, чем намного более умный вожак, ради достижения своих целей пользующийся исключительно обещаниями крупных вознаграждений и угрозами страшных кар.

В теории легистов значится три атрибута, которыми должен пользоваться правитель, чтобы правильно управлять Поднебесной. Один из них называется ши, что означает одновременно власть/насилие. Второй называется шу — искусство. Третий называется фа — закон. Кто-то из легистов особо выделял один из этих атрибутов, кто-то – второй, кто-то – третий.

Иллюстрацией важности ши (власти/насилия) служило указание на то, что даже совершенномудрые императоры не могли заставить народ повиноваться им до тех пор, пока не показывали свою силу, тогда как даже самый негодный из правителей пользовался полным повиновением народа. Следовательно, делалось заключение, достоинства и мудрость ничего не стоят по сравнению с властью и насилием.

Со своими утверждениями о том, что деятельность правительства требует владения управленческим искусством (шу), легисты по сравнению с конфуцианцами занимали

[100]

самые непоколебимые позиции. Хотя Конфуций настаивал на том, что учеба сама по себе особой ценности не представляет, если обладатель знаний не мог использовать их в надлежащем поведении, состоя на должности в правительстве, он делал основной акцент на пользе как главном качестве достойного управленца. Конфуцианцы блюли букву его учения, но позабыли во многом о его духе до тех пор, пока до них наконец-то не дошло, что ни одному управленцу не обойтись без добродетели и знания конкретных классических трудов. На этом они и начали настаивать. Но по мере укрупнения государств, централизации их власти и усложнения хозяйственной деятельности функционирование правительства стало все больше требовать определенных технических знаний и навыков. Легисты признали это, и поэтому, вероятно, китайское правительство по-прежнему оставалось под мощным влиянием легистов еще долго после того, как легизм как развивающаяся философия фактически прекратил свое существование.

В связи с третьим атрибутом – фа (законом) разногласия между легистами и конфуцианцами выглядели точно такими же острыми. Здесь позиция конфуцианцев однозначно формировалась в ситуации, существовавшей при феодализме, когда земельный собственник пользовался практически неограниченной законной властью над земледельцами его владений. Если он проявлял большой деспотизм, совершенно очевидно появлялась необходимость ограничения его власти кодексом четко сформулированных законов. Но если ему хватало добра и мудрости, такому человеку, отягощенному заботой о благосостоянии небольшой группы народа, лично ему знакомого, можно было доверить отправление здорового правосудия. В таком случае ему поручалась вся ответственность в особых условиях с правом принятия решений с опорой на его собственный здравый смысл, ограниченный только местным обычаем. Так выглядело представление конфуцианцев о судебном процессе, которым они регулярно пользовались. Следовательно, они делали упор на передачу отправления правосудия в руки добрых и мудрых мужей, а не на административное ограничение того же правосудия рамками свода законов.

По мере увеличения политических единиц в размере чиновники фактически утрачивали возможность личного знакомства со всеми подданными, оказавшимися в их юрисдикции, и появилась необходимость в составлении сводов законов. Конфуцианцы очень неохотно смирились с этим непреложным фактом, но все еще делали основной упор на управлении государством достойными мужами, а не в соответствии с нормами права.

Китайские суды до самого свержения маньчжурской династии функционировали в манере, отличавшейся от европейского регламента. Суд представлял собой совсем не состязание между юристами прокуратуры и адвокатуры под присмотром судьи, выносящего окончательный вердикт в соответствии с уголовным кодексом. Вместо этого в теории шло расследование судьей фактов по делу, включающих каждое смягчающее или отягчающее обстоятельство, заканчивавшееся решением, выносимым в свете закона, обычая и с учетом всех сопутствующих обстоятельств. Если эта система кажется полностью отличающейся от собственно европейской, тогда считаем своим долгом помнить о том, что многие западные суды совсем недавно пополнились должностными лицами, осуществляющими надзор за условно осужденными гражданами, функция которых сводится к точному изучению всех обстоятельств дела и выдаче рекомендации по действиям в соответствии с ними. Такое нововведение расхваливали как великий шаг вперед.

Часто высказывались обвинения в том, что традиционные китайские суды оказывались некомпетентными и продажными. Но выдающийся французский юрист по имени Жан Эскарра, посвятивший несколько лет исследованию китайской правовой

[101]

системы, подвергает сомнению обоснованность такого обвинения. В некоторых случаях, утверждает он, все происходит оттого, что китайские судьи ставят равноправие и социальную справедливость выше буквы закона. Он находит традиционную китайскую судебную систему (основу которой составляет конфуцианство) заслуживающей «большего восхищения, чем осуждения».

Сюнь-цзы, как и следовало ожидать, мог о праве сказать гораздо больше доброго, чем остальные первые конфуцианцы. Но даже он обращает внимание на то, что законы не способны воплощаться в жизнь без вмешательства человека, и он утверждает, что они играют гораздо меньшую роль, чем толковые мужчины, следящие за их исполнением. Кроме того, говорит он, без тщательного учета всех без исключения обстоятельств конкретного дела «те дела, для которых не предусмотрена норма права, обязательно подвергнутся неправому рассмотрению».

Легистское понимание права в некоторых аспектах больше напоминало западное право, чем конфуцианское. Однако предназначение их концепции очень отличалось от того, что на Западе считается объектом права. Для европейцев «гарантии закона» означают защиту отдельного человека от чрезмерного давления властей. Легисты, однако, видели в законе инструмент всеобъемлющего контроля над всеми подданными со стороны правительства. Они требовали составления точных законов, изданных и известных всем. В действительности этим предусматривалось составление точной таблицы поощрений и наказаний таким манером, чтобы подданные знали, что их ждет за тот или иной поступок. «Поощрения, – написал Хань Фэй, – должны быть щедрыми и определенными, чтобы народ мог их оценить. Наказания должны быть жестокими и неотвратимыми, чтобы народ их боялся. Законы должны быть всеобщими и конкретными, чтобы люди могли их понять. Поэтому правитель должен награждать щедрой рукой и наказывать без оглядки на милосердие».

Говорят, что законом Шан Яна предусматривалась кара тому, кто вывалит прах на улицу, в виде отрубания руки виновного. Ему приписывается такая вот цитата: «За мелкие проступки следует наказывать самым жестоким образом; дальше, если изжить мелкие правонарушения, тогда и тяжких преступлений не появится. Назовем это применением наказания ради избавления от наказания». Если не пытаться входить в сложное положение того, кто лишился руки, тогда следует помнить слова Хань Цзы, сказавшего, что поощрения и наказания предназначаются не только тем, к кому применены, а всему народу в качестве наглядного примера.

Посредством закона и остальных приемов легизма умный правитель заставляет свой народ поступать надлежащим образом; для него ничего не значит, говорит Хань Фэй, произвольная добродетель индивидуумов, которая представляется случайной и одномоментной. Да и сам такой правитель не поступает тем манером, который ученые называют «добродетельным», проявляя доброту к народу и помогая ему во время невзгод. Помощь нищим через предоставление им средств, выделенных из средств, собранных с богатых людей, просто означает ограбление производственных предприятий и касс взаимопомощи, а также поощрение расточительности и безделья. Хань Фэй сообщает: «У строгого хозяина дома не может быть непослушных рабов, но безумно любящая свое чадо мать однозначно вырастит испорченного сына. Отсюда я знаю, что только внушающая страх власть способна подавить насилие, в то время как добротой и великодушием нельзя сдержать потенциальных мятежников. Совершенномудрый правитель государства не доверяет людям совершение добра самостоятельно; зато лишает их возможности поступать неправильно. Во всем государстве не найти десять мужчин, которым можно доверить сотворение блага самостоятельно, но если лишить народ возможности поступать неправильно, тогда во всем государстве тем не менее можно поддерживать должный порядок. Правитель должен заботиться о судьбе

[102]

большинства народа, а не отдельных его представителей. Таким способом он занимается не учетом достоинств, а заботится о выполнении закона».

Поэтому можно назвать большим заблуждением сравнение правителя с отцом; правитель не чувствует (или, во всяком случае, не должен чувствовать) привязанность к своему народу. Легенда посвящена вану царства Цинь, который, восстанавливаясь от недуга, услышал, что кое-кто из его подданных ради его выздоровления принесли в жертву вола. Впоследствии он наказал этих подданных, потому что любовь между правителем и подданным портит правительство, и ее требуется душить в зародыше.

Не позволительно правителю и увлекаться какой-либо неумной симпатией даже к своим самым близким сановникам. Чем толковее они кажутся на своем месте, тем скорее они соберутся его умертвить. Им следует создать все условия для исполнения своих обязанностей, предоставить высокий статус и щедрый оклад, но никакой власти или влияния им делегировать никак нельзя. Причем правителю не следует чересчур прислушиваться к их советам. Нельзя назначать министрами слишком умных подданных, иначе они начнут обманывать правителя; нельзя назначать на государственные посты людей безупречных, так как безупречностью отличаются, как правило, мужчины недалекие. На государственную службу совсем не обязательно подбирать мужей добродетельных и прямолинейных; в любом случае для комплектования государственного аппарата таких людей все равно не хватит. Если правитель тупо введет общее для всех подданных право и своей мощью вызовет у своих чиновников благоговейный страх, тогда они не посмеют плутовать, как бы им этого ни хотелось.

Хань Фэй утверждал в государстве примат власти, то есть силы. Его заботило обогащение правителя и укрепление его власти на случай войны. Составители «Книги правителя области Шан» сетовали на то, что война народу по душе как-то не пришлась, но они же предложили действенное средство для изменения настроений в народе: сделать повседневную жизнь народа настолько трудной, чтобы он обрадовался войне как избавлению от бытовых тягот. Если пристальнее вглядеться в историю, то обнаружится, что война часто шла рука об руку с тоталитаризмом, и случайным такое совпадение назвать не поворачивается язык. Внешне все представляется так, будто расцвет тоталитаризма наступает во время войны и в условиях угрозы ее развязывания. Если угрозы войны не просматривается, правители тоталитарных государств зачастую создают ее искусственно, просто ради оправдания своего собственного существования.

В царстве Цинь после того, как Ли Сы довел Хань Фэя до смерти, он же позаботился о постоянном применении воззрений своего бывшего однокашника в политике государства. Мощь царства Цинь давно уже укреплялась, и правители остальных царств Китая наблюдали за его возвышением со смешанным чувством восхищения и ужаса. Наступило время череды событий, напоминающих о европейском XII веке, когда правители соседних царств заключили союз, устоявший относительно надежно на протяжении некоторого периода, правителю Цинь удалось его развалить с помощью разнообразных ухищрений.

В «Исторических записках» говорится, что правитель Цинь послушал совета Ли Сы и «скрытно отправил своих лазутчиков, щедро снабженных золотыми и ювелирными изделиями, предназначавшимися для подкупа феодалов, чтобы они перешли на сторону Цинь. Таким манером они приобрели лояльность всех правителей и сановников, склонных к измене за деньги. Тех, кого не удалось откровенно подкупить, сразил меч наемных убийц. Так лазутчикам удалось внести раскол между правителями и их подданными. После того как его заговорщики выполнили свое задание, циньский царь послал своих вышколенных полководцев на сбор созревшего урожая».

Правителю Цинь достался контроль над Китаем после череды завоевательных походов, представляющихся весьма кровопролитными даже по современным

[103]

европейским меркам. В одном случае, если верить автору «Ши цзи», полководцы войска циней приказали перебить всех до одного сдавшихся солдат противника, которых насчитывалось 400 тысяч человек. Понятно, что число жертв той мясорубки баснословно завышено; но, насколько его ни дели, оно все равно остается пугающе большим. Объединение Китая происходило с огромными людскими потерями, но наконец-то в 221 году до н. э. Поднебесная сдалась на милость правителя царства Цинь, присвоившего себе титул императора.

Народ всего Китая вздохнул с великим облегчением. Спустя многие столетия единственный сильный правитель взял власть над всем Китаем, и на всей его территории воцарился мир и покой. Император взял себе незатейливый титул «Первый Император» (И Чжэн) и распорядился, чтобы его потомков называли «Вторым Императором», «Третьим Императором» и так далее до бесконечности. Он в соответствии с собственным предписанием заложил начало всех начал.

Со своим главным министром легистом по имени Ли Сы он собрался сотворить дивный новый мир, свободный от прецедента. Историки нам сообщают о том, что «законы и прочие нормативные акты привели к единообразию, стандартизировали таблицы мер и весов, единообразной сделали колею повозок и ввели единое написание иероглифов». Чтобы покой в Поднебесной никто не мог нарушить, у народа всей империи отобрали боевое оружие. 120 тысяч богатых и влиятельных семей переселили жить по соседству со столицей, где легче было предотвратить возможные неприятности, которые они могли бы устроить. Вместо прежней феодальной системы Китай поделили на несколько административных районов, во главе которых поставили одного из сановников императора, и вот так появилось централизованное управление страной.

Такого рода изменения нельзя было осуществить мгновенно без легистской системы деспотического управления, и суровые наказания обрушились на тех, кто пытался противиться декретам правителя или нарушал законы. Правительство поступало жестко, зато оно справилось с поставленными перед ним задачами. Однако следует обратить внимание как минимум на две главные трудности.

Тоталитарные государства обычно страдают от того, что в условиях, когда полная свобода действий принадлежит одному только диктатору и никому больше, все дела приходится откладывать до принятия им своего решения. Первый Император каждый день трудился допоздна, но едва успевал просмотреть все документы, требовавшие его личного внимания. Он скончался в возрасте 50 лет, можно предположить, от смертельного переутомления государственными делами.

Кроме того, далеко не все по достоинству оценили преимущества нового политического порядка. Многие ученые, специализировавшиеся на изучении прошлого Поднебесной, неодобрительно взирали на отказ от всех исторических прецедентов. Кое-кого из них поубивали просто как подозреваемых в критике лично Первого Императора Поднебесной. Кое-кто на самом деле высказывал недовольство существовавшими при них порядками, поэтому Ли Сы обвинил их в «распространении сомнений и недовольства в среде народа». Поступило распоряжение все книги, находившиеся в публичном обращении, кроме трудов по медицине, ворожбе и земледелию, незамедлительно сжечь, а всех персон, посмевших приводить высказывания из конфуцианской классики в подтверждение аргументов против властей, подвергать смертной казни.

Введение новых наказаний не всегда приносило эффект, на который рассчитывали предлагавшие их легисты. Совсем легко было приобрести склонность к смертным приговорам, начав с единичных случаев, продиктованных самыми благородными намерениями. Так как принципами легистов никакого милосердия не предусматривалось даже в случаях оправдывающих обстоятельств, все преступники, кому это удавалось,

[104]

совершенно естественно бежали в неприступные горы. К ним присоединялись те, кто не горел желанием жить под властью тоталитарной диктатуры, а также обладал мужеством, необходимым для того, чтобы скрываться в дебрях. Так появилось множество шаек мужчин, оказавшихся на положении уголовников, причем сбивавшихся в очень крупные мятежные отряды разбойников. Несмотря на великое возмущение Первого Императора, его войска недостаточно преуспели в преследовании таких неуловимых противников его режима.

Спустя 11 лет после объединения китайского мира Первый Император скончался с посмертным присвоением титула Цинь Шихуанди. Ли Сы с одним евнухом замыслил покончить со старшим сыном Первого Императора (склонявшимся к школе конфуцианцев) и вместо него возвести на престол легко управляемого императора. Еще через два года этот евнух подстроил дело так, чтобы Ли Сы казнили. Тем временем династия, провозглашенная вроде бы на десять тысяч поколений, разваливалась как карточный домик. Некий селянин поднял знамя серьезного восстания. Тут же под его знамя стали собираться конфуцианцы, монеты и мужчины самых разных воззрений, ненавидевшие клан Цинь. Через несколько месяцев предводителя мятежников убили; вместе с ним погиб прямой наследник Конфуция в восьмом поколении, которого держали его ближайшим советником. Но сам мятеж продолжался и охватывал новые территории, как пожар в сухой степи.

К 207 году до н. э. династия Цинь осталась в памяти китайцев не больше чем пережитое проклятие. Сын селянина, ставшего преступником, когда неумышленно нарушил один из циньских законов, впоследствии возглавивший один из отрядов мятежников, организовавших государственный переворот, основал династию Хань. Легизм как признанная философия Китайского государства приказал долго жить.

[105]

Цитируется по изд.: Крил Х. Философская мысль Китая. От Конфуция до Мао Цзэдуна. М., 2018, с. 90-105.